Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]
Такое чудо с бантиком каждый из нас встречал в жизни в свой урочный час, и это у всех бывало одинаково: самые тончайшие переливы трепетных валёров, акварель чистейшей воды, письмо всего лишь в один красочный слой.
Итак, мне было девять лет, и я носом к носу столкнулся на крылечке со своей первой любовью. Вернее, носом к затылку, а на этом затылке пышно цвел белый шелковый бант. Я обошел этот бант вокруг и увидел бледное большеглазое лицо — и вот уже прошло двадцать с лишним лет, и с того дня подобный тип лица всегда волнует меня, с непонятной властностью притягивает мое внимание. Пристрастие именно к таким женским типам я впоследствии обнаружил у великого Боттичелли: в задумчивой прелести и тайной скорбности его ангелов, граций и Венер таится столько хрупкой нежности и беззащитности, что… Но оставим это.
Как человек проницательный и опытный, я сразу же смекнул, что смогу покорить предмет своей нежданной страсти не иначе, как до полусмерти напугав его при первом же знакомстве. С этой целью я, приблизившись к незнакомке, распялил себе мизинцами рот за углы, а свободными указательными перстами потянул вниз кожу под глазами, отчего они стали красными, чудовищными, как это бывает у старых мопсов и бульдогов. Девочка тихо вскрикнула, отшатнулась от меня и прикрыла бледной рукою рот. Довольный первой удачей, я оглянулся окрест и заметил бегущую зеленую ящерку. Одним прыжком настигнув ее и прихлопнув кепкой, я схватил бедную зверушку за спинку и попытался всунуть ее под вырез платья девочки. В сущности, все это было первой моей попыткой объясниться. На предсмертные вопли девочки выбежала из дома ее мать, Татьяна Васильевна, и я попал в очень тягостное положение — Татьяна Васильевна была учительница моей школы, правда, не нашего класса. Я не знал, что у нее есть дочь моего возраста, — оказалось, что ее только-только привезли с материка. Про Татьяну Васильевну шепотом говорили в школе, что она чахоточная, и это я понимал, как сейчас могу судить, весьма своеобразно: как нечто греховное, точнее же — порочное. Был какой-то порок, казалось мне, отчего длинное лицо ее цвета сильно разбавленной сепии оставалось всегда серьезным, а глубоко сидящие голубовато- прозрачные глаза смотрели на тебя с пригнетающей силой печали. Ко всему этому она еще беспрерывно курила длинные папиросы. Сталкиваясь с нею в коридоре школы, я всегда здоровался робко, прижимаясь спиною к стене. В доме отдыха она выглядела веселее, чем в школе, ко всем относилась с общительным участием и не терпела лишь двоих из всей мужской компании — меня и огромного Игорьяна. Мне она постоянно делала замечания — из-за моего внешнего вида, поведения в общей трапезной за столом. Она же допекла меня до того, что я в один прекрасный день, взбунтовавшись, сжег у оврага чулки. Рыжего Игорьяна, по всем статьям похожего на медведя, она постоянно вышучивала, надоедливо приставала к нему с разными вопросами, на которые он почему- то никак не мог ответить, густо наливаясь тяжелой кровью и неуклюже, по-медвежьи улыбаясь. На малиновом лбу его, круто убегавшем под курчавые короткие волосы, от натужного смущения набухали бледные шишки. Мне было жалко его, он был «инженер» и очень мне нравился. Как мне помнится, за все время я с ним и словом не перекинулся, но такова уж природа необъяснимых симпатий — он мне нравился, пожалуй, единственный из всего сообщества доминометателей.
Итак, первая попытка объясниться в любви не имела успеха. Однако в дальнейшем дела мои пошли значительно лучше. Козочка, как звала ее мать и как будем называть и мы, оказалась существом отходчивым, к тому же общаться ей, кроме как со мной, было не с кем. Хрипуны и кашлюны, с утра и до вечера отбивавшие на столе домино, не могли составить ей общества, а мамочка ее, единственная женщина-союзница, не считая поварихи- кореянки, она же и домоправительница, и кастелянша, — мамочка постоянно была занята шпильками в адрес Игорьяна, желая, наверное, до конца испытать его терпение. Оба высокие, чинные, с плащами через руку, они гуляли себе по роскошной траве Долины гейзеров, удаляясь иногда на самый край ее, а мы с Козочкой были заняты решением своих проблем. Я уговаривал Козочку выйти за меня замуж — не сейчас, потом, когда мы станем большими, — и, дрожа от страха, умолял ее пока что не проболтаться матери. Козочка прямого согласия не давала, осторожничая чисто по-женски, но мои речи выслушивала внимательно и благосклонно. А я рвал и метал, я обещал ей стать в будущем офицером, настоящим кадровым военным с пистолетом на боку. Весь двор у нас будет заставлен пушками и пулеметами, я буду многократно ранен на войне, но выживу и явлюсь к ней с целой охапкой орденов и без одной ноги. Как видно из этого, уже первую же свою возлюбленную я пытался надуть, обещая златые горы, и хорошо, что она не успела тогда решить, как быть ей. А ведь опасность была велика, я ей нравился, даже наряд мой оценила она, единственная, вполне по достоинству: когда я, пригнувшись, подхватывал развязавшиеся тесемки на своем нижнем белье, столь далеко высунувшемся из коротких штанишек, Козочка смотрела на меня с большим уважением. И все же она не произнесла окончательно «да», — может быть, тончайшим инстинктом женщины она сумела постичь, что перед нею всего лишь жалкий болтун, акварелист, паяц мечты… Лик ее тоже был цвета легкой сепии, но куда чуть- чуть подбавили голубизны. Трава ей была нужна самая нежная, богатая витаминами, — на каких-то лугах пасется теперь она, бледнолицая моя Козочка?
И вот в самый накал и дым брачной кампании надо мною встал Афонька, дружок. Мутными глазами, с недоумением воззрился я на него. А он стоял, как суровый ангел укора, и через грудь его наискось струнилась тетива крепкого вязового лука, а в руке он сжимал пучок стрел с жестяными наконечниками. Удивленно оттопырив щеки, смотрел он на то, как я растирал Козочкину ступню, которую свело, когда она перепрыгнула через канавку. Я тут же отбросил, конечно, голубоватую худенькую ножку, не надев даже туфельки на нее, — пришлось Козочке самой скакать к своей обуви на одном копытце. Но мыслимо ли было мне в ту минуту и думать о том суровом мире, откуда явился Афонька? Там певуче тренькали тугие тетивы и со свистом пронзали воздух стрелы, а лохматые медведи валились на землю, страдальчески морщась и обхватывая передними лапами живот. Мир тот был по-своему хорош, когда я был одинок на свете, — но теперь, теперь-то на кой он нужен был мне? Однако Афонька был далек от подобной риторики, он сбежал из дома, чтобы жить в шалаше и охотиться в Долине гейзеров на жирных медведей. И я вынужден был пока что оставить Козочку, я удалился вместе с мрачным другом, поминутно с тоской оглядываясь. Она ушла пряменькой обиженной походкой, перестав даже хромать, и ни разу не оглянулась. Ах ты, Афонька, Афонька! Я уныло показывал ему свои новые владения — Долину гейзеров, на краю которой был расположен дом отдыха «Горячие ключи».
А показывать было что. Огромный естественный котлован, заросший густой красивой травою; вокруг выше неба громоздятся сине-белые зубчатые горы: синее — это окутанные толщей воздуха каменные мышцы, вздувшиеся еще при сотворении мира, а белое — нетающий горный снег на склонах. Дно котлована ровное — лишь на дальнем краю нарушалось чудовищным провалом оврага, — а по всей долине там и сям булькают в пару, обложенные диким камнем, чаши гейзеров. Земля там теплая, обогретая неиссякаемым паровым отоплением природы, и, взошедшие в этом тепле, в Долине гейзеров росли немыслимые, инопланетные деревья, исполинские березы и тополя, до вершин которых не долетит, казалось, и птица. Я думаю, что если задаться целью найти место на земле, где возникла сказка о мальчике с пальчик, то это, конечно, Долина гейзеров: автору сказки пришел в голову этот сюжет в ту самую минуту, когда он стоял под одним из деревьев, запрокинув лицо к небу.
Над черным провалом оврага некоторые деревья выросли наклонно, а одна береза вообще жила лежа, создав собою мост через овраг-ущелье, и по этому желто- белесому взлохмаченному стволу можно было кататься на велосипеде. На другой окраине долины, далеко от оврага, располагалось высохшее горячее озеро, дно которого было все на виду — мертвенно-красного цвета, настоящая английская красная — и все потрескалось, подобно кафельному полу, на ровные плитки высохшей глины. Ни былинки, ни камешка, только эти геометрически правильные, многоугольные, наводящие смутную тоску глянцевитые плитки с чуть загнутыми вверх краями.
Осмотрев хозяйским оком все закоулки долины, Афонька пришел к выводу, что шалаш надо ставить возле высохшего озера, там земля настолько теплая, что можно спать без одеяла. Я начал финтить и юлить: шалаш строить уже поздно, скоро вон ночь, что-де вообще, если трезво подумать… пышки совсем засохли, зуб не берет, медведей здесь что-то не видать, а рыбу ловить — так это сколько топать до реки. В общем, я заскучал по Козочке. Нечто заподозривший, Афонька мрачно меня выслушал, подумал и согласился на одну эту ночь вернуться к людям, то есть в дом отдыха, — нам обоим- до зверского урчания в пузе хотелось есть… Мы вошли в столовую, когда все уже давно отужинали, и скуластая повариха поставила перед нами большую миску со щами из зеленого щавеля, заправленными жирной сметаной. Разбухнув от еды, словно щенята, мы вдвоем поплелись спать на мое законное койко-место.
